Советский нквд перешедший границу с японией. Биография. Более чем успешная карьера…

И активно сотрудничал с японской разведкой. За границей подробно освещал своё участие в Большом терроре , разоблачал методы НКВД, готовил покушение на Сталина .

Биография

Ранние годы

В декабре 1934 года участвовал в расследовании убийства С. М. Кирова . Пытался противодействовать попыткам Н. И. Ежова и А. В. Косарева контролировать следствие (впоследствии, перебежав к японцам, заявит, что убийца Кирова Л. В. Николаев был психически больным человеком, а не участником террористической зиновьевской организации, на которую «выводило» следствие). Но тогдашние разногласия будущий нарком НКВД Люшкову не припоминал, напротив, держал его в своих фаворитах. Люшков пользовался расположением и наркома внутренних дел в 1934-1936 годах Г. Г. Ягоды : после возвращения из Ленинграда он готовит важнейшие приказы по НКВД и наиболее значимые докладные записки в ЦК партии (от имени Ягоды), используется для контроля за обстановкой в Секретно-Политическом отделе .

В начале июня 1937 года награждён орденом Ленина .

В 1937-1938 годах - начальник управления НКВД по Дальнему Востоку . В связи с начавшейся военной интервенцией Японии против Китая обстановка в регионе вызывает повышенное внимание советского руководства. 28 июня 1937 года он получает краткий инструктаж своих будущих обязанностей лично от Сталина в ходе 15-минутной аудиенции.

Компромат, отзыв в Москву и побег

Люшков был самым высокопоставленным выдвиженцем Ягоды, который долгое время сохранял позиции после его опалы. Более того, новый всесильный нарком НКВД всячески защищал его имя от компромата. Ягода был приговорён к расстрелу на III Московском процессе , и в 1937-1938 годах подследственные чекисты часто называли вместе с фамилией бывшего наркома фамилию Люшкова. Об его принадлежности к контрреволюционной организации сообщал, в частности, бывший глава НКВД ЗСФСР Д. И. Лордкипанидзе , однако Ежов не стал доводить сведения до Сталина, а потребовал от Фриновского допросить Ягоду и доказать непричастность Люшкова. Показания заместителя Ягоды Г. Е. Прокофьева были исправлены с исключением фрагмента о Люшкове. Фриновский выразил сомнение в необходимости оберегать Люшкова, однако Ежов переубедил своего заместителя.

Уже после направления Люшкова на Дальний Восток поступил компромат на него от Л. Г. Миронова (бывшего начальника Контрразведывательного отдела ГУГБ НКВД СССР) и Н. М. Быстрых (брата заместителя начальника Главного управления рабоче-крестьянской милиции). Первого Ежов передопросил и заставил отказаться от прежних показаний, второй был «квалифицирован» в уголовники, что позволило отдать его дело милицейской «тройке» и убрать политическую составляющую.

Однако затем вопрос о политическом недоверии Люшкову был высказан маршалом В. К. Блюхером . В конце апреля 1938 года был арестован И. М. Леплевский - один из ближайших соратников Люшкова, а чуть позже за укрывательство брата-троцкиста вызван в Москву и арестован заместитель Люшкова М. А. Каган , что было уже серьёзным тревожным знаком. 26 мая 1938 года Люшков был освобождён от обязанностей начальника Дальневосточного УНКВД якобы в связи с реорганизацией ГУГБ НКВД и назначением в центральный аппарат. Ежов сообщил ему об этом в телеграмме, где просил высказать отношение к переводу в Москву. Текст телеграммы выдавал, что в действительности его отзывали для ареста (конкретная должность не предлагалась, выяснялось только желание работать в центре вообще, о чём при назначениях не спрашивали; почему-то специально говорилось о подборе преемника). В июне 1938 года на Дальний Восток прибыли Фриновский и Л. З. Мехлис для проведения чистки руководства Тихоокеанского флота, погранвойск и местного НКВД.

Опытный чекист, знавший методы НКВД, понял, что это значит, и решил бежать из страны. По имеющимся в настоящее время архивным данным можно с определённой долей уверенности утверждать, что Люшков заранее готовил свой побег. 28 мая он телеграфировал, что благодарит за оказанное доверие и считает новую работу за честь, однако ещё за 2 недели до этого он приказал своей жене взять дочь и следовать в одну из клиник Западной Европы (документы, подтверждающие необходимость лечения дочери, для этой поездки к тому времени были уже готовы). По благополучном прибытии жена должна была прислать Люшкову телеграмму, содержащую текст «Шлю свои поцелуи». Однако разработка Люшкова началась уже тогда - жена Нина Васильевна Письменная (первая жена Якова Вольфовича Письменного - генерал-майора НКВД Украины и известнейшего лётчика-испытателя) была арестована, 8 лет пробыла в лагерях, в полной мере испытав муки и пытки за своего супруга, и впоследствии была реабилитирована. После реабилитации она нашла дочь Людмилу Яковлевну Письменную (падчерицу Люшкова) в Юрмале , Латвия , где и прожила всю жизнь и скончалась в возрасте 90 лет там же. Падчерица Люшкова Людмила Письменная после ареста матери и бегства отчима была спасена родной сестрой своего отца Анной Владимировной (Вольфовной) Шульман (Письменной) и после войны с её семьёй переехала в Латвию, где и прожила до своей кончины в 2010 году.

9 июня 1938 года Люшков сообщил заместителю Г. М. Осинину-Винницкому о своём выезде в приграничный Посьет для встречи с особо важным агентом. В ночь на 13 июня он прибыл в расположение 59-го погранотряда , якобы для инспекции постов и приграничной полосы. Люшков был одет в полевую форму при наградах. Приказав начальнику заставы сопровождать его, он пешком двинулся к одному из участков границы. По прибытии Люшков объявил сопровождающему, что у него встреча на «той стороне» с особо важным маньчжурским агентом-нелегалом, и, поскольку того никто не должен знать в лицо, дальше он пойдёт один, а начальник заставы должен углубиться в сторону советской территории на полкилометра и ждать условного сигнала. Люшков ушёл, а начальник заставы сделал как было приказано, но, прождав его более двух часов, поднял тревогу. Застава была поднята в ружьё, и более 100 пограничников прочёсывали местность до утра. Более недели, до того как пришли вести из Японии, Люшков считался пропавшим без вести, а именно что его похитили (убили) японцы. Люшков же к тому времени пересёк границу и 14 июня 1938 года примерно в 5:30 у города Хуньчунь сдался маньчжурским пограничникам и попросил политического убежища. После переправлен в Японию и сотрудничал с японским военным ведомством .

Напишите отзыв о статье "Люшков, Генрих Самойлович"

Примечания

Литература

• Прохоров Д. П., Лемехов О. И. Перебежчики. Заочно расстреляны. - М .: Вече; АРИА-АиФ, 2001. - 464 с. - ISBN 5-7838-0838-5 («Вече»); ISBN 5-93229-120-6 (ЗАО «АРИА-АиФ»)
• // Петров Н. В., Скоркин К. В. / Под ред. Н. Г. Охотина и А. Б. Рогинского. - М .: Звенья, 1999. - 502 с. - 3000 экз. - ISBN 5-7870-0032-3 .

Ссылки

• на «Родоводе ». Дерево предков и потомков

Отрывок, характеризующий Люшков, Генрих Самойлович

«Совсем другая, и всё та же», думал Николай, глядя на ее лицо, всё освещенное лунным светом. Он продел руки под шубку, прикрывавшую ее голову, обнял, прижал к себе и поцеловал в губы, над которыми были усы и от которых пахло жженой пробкой. Соня в самую середину губ поцеловала его и, выпростав маленькие руки, с обеих сторон взяла его за щеки.
– Соня!… Nicolas!… – только сказали они. Они подбежали к амбару и вернулись назад каждый с своего крыльца.

Когда все поехали назад от Пелагеи Даниловны, Наташа, всегда всё видевшая и замечавшая, устроила так размещение, что Луиза Ивановна и она сели в сани с Диммлером, а Соня села с Николаем и девушками.
Николай, уже не перегоняясь, ровно ехал в обратный путь, и всё вглядываясь в этом странном, лунном свете в Соню, отыскивал при этом всё переменяющем свете, из под бровей и усов свою ту прежнюю и теперешнюю Соню, с которой он решил уже никогда не разлучаться. Он вглядывался, и когда узнавал всё ту же и другую и вспоминал, слышав этот запах пробки, смешанный с чувством поцелуя, он полной грудью вдыхал в себя морозный воздух и, глядя на уходящую землю и блестящее небо, он чувствовал себя опять в волшебном царстве.
– Соня, тебе хорошо? – изредка спрашивал он.
– Да, – отвечала Соня. – А тебе?
На середине дороги Николай дал подержать лошадей кучеру, на минутку подбежал к саням Наташи и стал на отвод.
– Наташа, – сказал он ей шопотом по французски, – знаешь, я решился насчет Сони.
– Ты ей сказал? – спросила Наташа, вся вдруг просияв от радости.
– Ах, какая ты странная с этими усами и бровями, Наташа! Ты рада?
– Я так рада, так рада! Я уж сердилась на тебя. Я тебе не говорила, но ты дурно с ней поступал. Это такое сердце, Nicolas. Как я рада! Я бываю гадкая, но мне совестно было быть одной счастливой без Сони, – продолжала Наташа. – Теперь я так рада, ну, беги к ней.
– Нет, постой, ах какая ты смешная! – сказал Николай, всё всматриваясь в нее, и в сестре тоже находя что то новое, необыкновенное и обворожительно нежное, чего он прежде не видал в ней. – Наташа, что то волшебное. А?
– Да, – отвечала она, – ты прекрасно сделал.
«Если б я прежде видел ее такою, какою она теперь, – думал Николай, – я бы давно спросил, что сделать и сделал бы всё, что бы она ни велела, и всё бы было хорошо».
– Так ты рада, и я хорошо сделал?
– Ах, так хорошо! Я недавно с мамашей поссорилась за это. Мама сказала, что она тебя ловит. Как это можно говорить? Я с мама чуть не побранилась. И никому никогда не позволю ничего дурного про нее сказать и подумать, потому что в ней одно хорошее.
– Так хорошо? – сказал Николай, еще раз высматривая выражение лица сестры, чтобы узнать, правда ли это, и, скрыпя сапогами, он соскочил с отвода и побежал к своим саням. Всё тот же счастливый, улыбающийся черкес, с усиками и блестящими глазами, смотревший из под собольего капора, сидел там, и этот черкес был Соня, и эта Соня была наверное его будущая, счастливая и любящая жена.
Приехав домой и рассказав матери о том, как они провели время у Мелюковых, барышни ушли к себе. Раздевшись, но не стирая пробочных усов, они долго сидели, разговаривая о своем счастьи. Они говорили о том, как они будут жить замужем, как их мужья будут дружны и как они будут счастливы.
На Наташином столе стояли еще с вечера приготовленные Дуняшей зеркала. – Только когда всё это будет? Я боюсь, что никогда… Это было бы слишком хорошо! – сказала Наташа вставая и подходя к зеркалам.
– Садись, Наташа, может быть ты увидишь его, – сказала Соня. Наташа зажгла свечи и села. – Какого то с усами вижу, – сказала Наташа, видевшая свое лицо.
– Не надо смеяться, барышня, – сказала Дуняша.
Наташа нашла с помощью Сони и горничной положение зеркалу; лицо ее приняло серьезное выражение, и она замолкла. Долго она сидела, глядя на ряд уходящих свечей в зеркалах, предполагая (соображаясь с слышанными рассказами) то, что она увидит гроб, то, что увидит его, князя Андрея, в этом последнем, сливающемся, смутном квадрате. Но как ни готова она была принять малейшее пятно за образ человека или гроба, она ничего не видала. Она часто стала мигать и отошла от зеркала.
– Отчего другие видят, а я ничего не вижу? – сказала она. – Ну садись ты, Соня; нынче непременно тебе надо, – сказала она. – Только за меня… Мне так страшно нынче!
Соня села за зеркало, устроила положение, и стала смотреть.
– Вот Софья Александровна непременно увидят, – шопотом сказала Дуняша; – а вы всё смеетесь.
Соня слышала эти слова, и слышала, как Наташа шопотом сказала:
– И я знаю, что она увидит; она и прошлого года видела.
Минуты три все молчали. «Непременно!» прошептала Наташа и не докончила… Вдруг Соня отсторонила то зеркало, которое она держала, и закрыла глаза рукой.
– Ах, Наташа! – сказала она.
– Видела? Видела? Что видела? – вскрикнула Наташа, поддерживая зеркало.
Соня ничего не видала, она только что хотела замигать глазами и встать, когда услыхала голос Наташи, сказавшей «непременно»… Ей не хотелось обмануть ни Дуняшу, ни Наташу, и тяжело было сидеть. Она сама не знала, как и вследствие чего у нее вырвался крик, когда она закрыла глаза рукою.
– Его видела? – спросила Наташа, хватая ее за руку.
– Да. Постой… я… видела его, – невольно сказала Соня, еще не зная, кого разумела Наташа под словом его: его – Николая или его – Андрея.
«Но отчего же мне не сказать, что я видела? Ведь видят же другие! И кто же может уличить меня в том, что я видела или не видала?» мелькнуло в голове Сони.
– Да, я его видела, – сказала она.
– Как же? Как же? Стоит или лежит?
– Нет, я видела… То ничего не было, вдруг вижу, что он лежит.
– Андрей лежит? Он болен? – испуганно остановившимися глазами глядя на подругу, спрашивала Наташа.
– Нет, напротив, – напротив, веселое лицо, и он обернулся ко мне, – и в ту минуту как она говорила, ей самой казалось, что она видела то, что говорила.
– Ну а потом, Соня?…
– Тут я не рассмотрела, что то синее и красное…
– Соня! когда он вернется? Когда я увижу его! Боже мой, как я боюсь за него и за себя, и за всё мне страшно… – заговорила Наташа, и не отвечая ни слова на утешения Сони, легла в постель и долго после того, как потушили свечу, с открытыми глазами, неподвижно лежала на постели и смотрела на морозный, лунный свет сквозь замерзшие окна.

Вскоре после святок Николай объявил матери о своей любви к Соне и о твердом решении жениться на ней. Графиня, давно замечавшая то, что происходило между Соней и Николаем, и ожидавшая этого объяснения, молча выслушала его слова и сказала сыну, что он может жениться на ком хочет; но что ни она, ни отец не дадут ему благословения на такой брак. В первый раз Николай почувствовал, что мать недовольна им, что несмотря на всю свою любовь к нему, она не уступит ему. Она, холодно и не глядя на сына, послала за мужем; и, когда он пришел, графиня хотела коротко и холодно в присутствии Николая сообщить ему в чем дело, но не выдержала: заплакала слезами досады и вышла из комнаты. Старый граф стал нерешительно усовещивать Николая и просить его отказаться от своего намерения. Николай отвечал, что он не может изменить своему слову, и отец, вздохнув и очевидно смущенный, весьма скоро перервал свою речь и пошел к графине. При всех столкновениях с сыном, графа не оставляло сознание своей виноватости перед ним за расстройство дел, и потому он не мог сердиться на сына за отказ жениться на богатой невесте и за выбор бесприданной Сони, – он только при этом случае живее вспоминал то, что, ежели бы дела не были расстроены, нельзя было для Николая желать лучшей жены, чем Соня; и что виновен в расстройстве дел только один он с своим Митенькой и с своими непреодолимыми привычками.
Отец с матерью больше не говорили об этом деле с сыном; но несколько дней после этого, графиня позвала к себе Соню и с жестокостью, которой не ожидали ни та, ни другая, графиня упрекала племянницу в заманивании сына и в неблагодарности. Соня, молча с опущенными глазами, слушала жестокие слова графини и не понимала, чего от нее требуют. Она всем готова была пожертвовать для своих благодетелей. Мысль о самопожертвовании была любимой ее мыслью; но в этом случае она не могла понять, кому и чем ей надо жертвовать. Она не могла не любить графиню и всю семью Ростовых, но и не могла не любить Николая и не знать, что его счастие зависело от этой любви. Она была молчалива и грустна, и не отвечала. Николай не мог, как ему казалось, перенести долее этого положения и пошел объясниться с матерью. Николай то умолял мать простить его и Соню и согласиться на их брак, то угрожал матери тем, что, ежели Соню будут преследовать, то он сейчас же женится на ней тайно.
Графиня с холодностью, которой никогда не видал сын, отвечала ему, что он совершеннолетний, что князь Андрей женится без согласия отца, и что он может то же сделать, но что никогда она не признает эту интригантку своей дочерью.
Взорванный словом интригантка, Николай, возвысив голос, сказал матери, что он никогда не думал, чтобы она заставляла его продавать свои чувства, и что ежели это так, то он последний раз говорит… Но он не успел сказать того решительного слова, которого, судя по выражению его лица, с ужасом ждала мать и которое может быть навсегда бы осталось жестоким воспоминанием между ними. Он не успел договорить, потому что Наташа с бледным и серьезным лицом вошла в комнату от двери, у которой она подслушивала.
– Николинька, ты говоришь пустяки, замолчи, замолчи! Я тебе говорю, замолчи!.. – почти кричала она, чтобы заглушить его голос.
– Мама, голубчик, это совсем не оттого… душечка моя, бедная, – обращалась она к матери, которая, чувствуя себя на краю разрыва, с ужасом смотрела на сына, но, вследствие упрямства и увлечения борьбы, не хотела и не могла сдаться.
– Николинька, я тебе растолкую, ты уйди – вы послушайте, мама голубушка, – говорила она матери.
Слова ее были бессмысленны; но они достигли того результата, к которому она стремилась.
Графиня тяжело захлипав спрятала лицо на груди дочери, а Николай встал, схватился за голову и вышел из комнаты.
Наташа взялась за дело примирения и довела его до того, что Николай получил обещание от матери в том, что Соню не будут притеснять, и сам дал обещание, что он ничего не предпримет тайно от родителей.
С твердым намерением, устроив в полку свои дела, выйти в отставку, приехать и жениться на Соне, Николай, грустный и серьезный, в разладе с родными, но как ему казалось, страстно влюбленный, в начале января уехал в полк.
После отъезда Николая в доме Ростовых стало грустнее чем когда нибудь. Графиня от душевного расстройства сделалась больна.
Соня была печальна и от разлуки с Николаем и еще более от того враждебного тона, с которым не могла не обращаться с ней графиня. Граф более чем когда нибудь был озабочен дурным положением дел, требовавших каких нибудь решительных мер. Необходимо было продать московский дом и подмосковную, а для продажи дома нужно было ехать в Москву. Но здоровье графини заставляло со дня на день откладывать отъезд.
Наташа, легко и даже весело переносившая первое время разлуки с своим женихом, теперь с каждым днем становилась взволнованнее и нетерпеливее. Мысль о том, что так, даром, ни для кого пропадает ее лучшее время, которое бы она употребила на любовь к нему, неотступно мучила ее. Письма его большей частью сердили ее. Ей оскорбительно было думать, что тогда как она живет только мыслью о нем, он живет настоящею жизнью, видит новые места, новых людей, которые для него интересны. Чем занимательнее были его письма, тем ей было досаднее. Ее же письма к нему не только не доставляли ей утешения, но представлялись скучной и фальшивой обязанностью. Она не умела писать, потому что не могла постигнуть возможности выразить в письме правдиво хоть одну тысячную долю того, что она привыкла выражать голосом, улыбкой и взглядом. Она писала ему классически однообразные, сухие письма, которым сама не приписывала никакого значения и в которых, по брульонам, графиня поправляла ей орфографические ошибки.
Здоровье графини все не поправлялось; но откладывать поездку в Москву уже не было возможности. Нужно было делать приданое, нужно было продать дом, и притом князя Андрея ждали сперва в Москву, где в эту зиму жил князь Николай Андреич, и Наташа была уверена, что он уже приехал.
Графиня осталась в деревне, а граф, взяв с собой Соню и Наташу, в конце января поехал в Москву.

Пьер после сватовства князя Андрея и Наташи, без всякой очевидной причины, вдруг почувствовал невозможность продолжать прежнюю жизнь. Как ни твердо он был убежден в истинах, открытых ему его благодетелем, как ни радостно ему было то первое время увлечения внутренней работой самосовершенствования, которой он предался с таким жаром, после помолвки князя Андрея с Наташей и после смерти Иосифа Алексеевича, о которой он получил известие почти в то же время, – вся прелесть этой прежней жизни вдруг пропала для него. Остался один остов жизни: его дом с блестящею женой, пользовавшеюся теперь милостями одного важного лица, знакомство со всем Петербургом и служба с скучными формальностями. И эта прежняя жизнь вдруг с неожиданной мерзостью представилась Пьеру. Он перестал писать свой дневник, избегал общества братьев, стал опять ездить в клуб, стал опять много пить, опять сблизился с холостыми компаниями и начал вести такую жизнь, что графиня Елена Васильевна сочла нужным сделать ему строгое замечание. Пьер почувствовав, что она была права, и чтобы не компрометировать свою жену, уехал в Москву.
В Москве, как только он въехал в свой огромный дом с засохшими и засыхающими княжнами, с громадной дворней, как только он увидал – проехав по городу – эту Иверскую часовню с бесчисленными огнями свеч перед золотыми ризами, эту Кремлевскую площадь с незаезженным снегом, этих извозчиков и лачужки Сивцева Вражка, увидал стариков московских, ничего не желающих и никуда не спеша доживающих свой век, увидал старушек, московских барынь, московские балы и Московский Английский клуб, – он почувствовал себя дома, в тихом пристанище. Ему стало в Москве покойно, тепло, привычно и грязно, как в старом халате.
Московское общество всё, начиная от старух до детей, как своего давно жданного гостя, которого место всегда было готово и не занято, – приняло Пьера. Для московского света, Пьер был самым милым, добрым, умным веселым, великодушным чудаком, рассеянным и душевным, русским, старого покроя, барином. Кошелек его всегда был пуст, потому что открыт для всех.
Бенефисы, дурные картины, статуи, благотворительные общества, цыгане, школы, подписные обеды, кутежи, масоны, церкви, книги – никто и ничто не получало отказа, и ежели бы не два его друга, занявшие у него много денег и взявшие его под свою опеку, он бы всё роздал. В клубе не было ни обеда, ни вечера без него. Как только он приваливался на свое место на диване после двух бутылок Марго, его окружали, и завязывались толки, споры, шутки. Где ссорились, он – одной своей доброй улыбкой и кстати сказанной шуткой, мирил. Масонские столовые ложи были скучны и вялы, ежели его не было.
Когда после холостого ужина он, с доброй и сладкой улыбкой, сдаваясь на просьбы веселой компании, поднимался, чтобы ехать с ними, между молодежью раздавались радостные, торжественные крики. На балах он танцовал, если не доставало кавалера. Молодые дамы и барышни любили его за то, что он, не ухаживая ни за кем, был со всеми одинаково любезен, особенно после ужина. «Il est charmant, il n"a pas de seхе», [Он очень мил, но не имеет пола,] говорили про него.
Пьер был тем отставным добродушно доживающим свой век в Москве камергером, каких были сотни.
Как бы он ужаснулся, ежели бы семь лет тому назад, когда он только приехал из за границы, кто нибудь сказал бы ему, что ему ничего не нужно искать и выдумывать, что его колея давно пробита, определена предвечно, и что, как он ни вертись, он будет тем, чем были все в его положении. Он не мог бы поверить этому! Разве не он всей душой желал, то произвести республику в России, то самому быть Наполеоном, то философом, то тактиком, победителем Наполеона? Разве не он видел возможность и страстно желал переродить порочный род человеческий и самого себя довести до высшей степени совершенства? Разве не он учреждал и школы и больницы и отпускал своих крестьян на волю?
А вместо всего этого, вот он, богатый муж неверной жены, камергер в отставке, любящий покушать, выпить и расстегнувшись побранить легко правительство, член Московского Английского клуба и всеми любимый член московского общества. Он долго не мог помириться с той мыслью, что он есть тот самый отставной московский камергер, тип которого он так глубоко презирал семь лет тому назад.
Иногда он утешал себя мыслями, что это только так, покамест, он ведет эту жизнь; но потом его ужасала другая мысль, что так, покамест, уже сколько людей входили, как он, со всеми зубами и волосами в эту жизнь и в этот клуб и выходили оттуда без одного зуба и волоса.
В минуты гордости, когда он думал о своем положении, ему казалось, что он совсем другой, особенный от тех отставных камергеров, которых он презирал прежде, что те были пошлые и глупые, довольные и успокоенные своим положением, «а я и теперь всё недоволен, всё мне хочется сделать что то для человечества», – говорил он себе в минуты гордости. «А может быть и все те мои товарищи, точно так же, как и я, бились, искали какой то новой, своей дороги в жизни, и так же как и я силой обстановки, общества, породы, той стихийной силой, против которой не властен человек, были приведены туда же, куда и я», говорил он себе в минуты скромности, и поживши в Москве несколько времени, он не презирал уже, а начинал любить, уважать и жалеть, так же как и себя, своих по судьбе товарищей.
На Пьера не находили, как прежде, минуты отчаяния, хандры и отвращения к жизни; но та же болезнь, выражавшаяся прежде резкими припадками, была вогнана внутрь и ни на мгновенье не покидала его. «К чему? Зачем? Что такое творится на свете?» спрашивал он себя с недоумением по нескольку раз в день, невольно начиная вдумываться в смысл явлений жизни; но опытом зная, что на вопросы эти не было ответов, он поспешно старался отвернуться от них, брался за книгу, или спешил в клуб, или к Аполлону Николаевичу болтать о городских сплетнях.
«Елена Васильевна, никогда ничего не любившая кроме своего тела и одна из самых глупых женщин в мире, – думал Пьер – представляется людям верхом ума и утонченности, и перед ней преклоняются. Наполеон Бонапарт был презираем всеми до тех пор, пока он был велик, и с тех пор как он стал жалким комедиантом – император Франц добивается предложить ему свою дочь в незаконные супруги. Испанцы воссылают мольбы Богу через католическое духовенство в благодарность за то, что они победили 14 го июня французов, а французы воссылают мольбы через то же католическое духовенство о том, что они 14 го июня победили испанцев. Братья мои масоны клянутся кровью в том, что они всем готовы жертвовать для ближнего, а не платят по одному рублю на сборы бедных и интригуют Астрея против Ищущих манны, и хлопочут о настоящем Шотландском ковре и об акте, смысла которого не знает и тот, кто писал его, и которого никому не нужно. Все мы исповедуем христианский закон прощения обид и любви к ближнему – закон, вследствие которого мы воздвигли в Москве сорок сороков церквей, а вчера засекли кнутом бежавшего человека, и служитель того же самого закона любви и прощения, священник, давал целовать солдату крест перед казнью». Так думал Пьер, и эта вся, общая, всеми признаваемая ложь, как он ни привык к ней, как будто что то новое, всякий раз изумляла его. – «Я понимаю эту ложь и путаницу, думал он, – но как мне рассказать им всё, что я понимаю? Я пробовал и всегда находил, что и они в глубине души понимают то же, что и я, но стараются только не видеть ее. Стало быть так надо! Но мне то, мне куда деваться?» думал Пьер. Он испытывал несчастную способность многих, особенно русских людей, – способность видеть и верить в возможность добра и правды, и слишком ясно видеть зло и ложь жизни, для того чтобы быть в силах принимать в ней серьезное участие. Всякая область труда в глазах его соединялась со злом и обманом. Чем он ни пробовал быть, за что он ни брался – зло и ложь отталкивали его и загораживали ему все пути деятельности. А между тем надо было жить, надо было быть заняту. Слишком страшно было быть под гнетом этих неразрешимых вопросов жизни, и он отдавался первым увлечениям, чтобы только забыть их. Он ездил во всевозможные общества, много пил, покупал картины и строил, а главное читал.

Люшков Генрих Самойлович , 1900 г. рождения, урож. г. Одессы, бывш. начальник управления НКВД на Дальнем Востоке, комиссар госбезопасности 3-го ранга.

Член партии большевиков с 1917 г. Участник боев на фронтах Гражданской войны. В 1919 г. после окончания курсов при ЧК Украины становится начальником политотдела бригады, в составе которой воюет на советско-польском фронте.

С 1921 г. работает в ОГПУ Украины, затем — в секретно-политическом отделе НКВД. В 1936-1938 гг. последовательно занимает посты начальника Азово-Черноморского управления НКВД, начальника пограничных войск, начальника управления НКВД на Дальнем Востоке. Активный организатор репрессий в данных регионах. По некоторым данным, под его руководством было репрессировано не менее 70 тысяч человек.

После начала арестов в 1937-1938 гг. в органах НКВД Л. принимает решение бежать за границу. В июле 1938 г. он выезжает в пограничный отряд для инспекторской проверки. Использовал это мероприятие для нелегального перехода границы, при пересечении которой был задержан китайскими пограничниками. Он был обыскан, обезоружен и доставлен в штаб японской военной части. На допросе Л. представился и заявил, что добровольно переходит на сторону японцев из опасения репрессий в СССР. Передал японским военным сведения о боеготовности и планах развертывания Особой Дальневосточной армии, системе охраны госграницы, агентуре НКВД в Маньчжурии, экономическом положении советского Дальнего Востока.

После трехнедельных допросов в штабе Квантунской армии Л. был вывезен в Японию.

Здесь он был привлечен японской разведкой к разработке и реализации плана по убийству И.В. Сталина (операция «Медведь»). Л. предложил уничтожить советского руководителя в Сочи во время его поездки на Мацесту для приема лечебных ванн. По рисункам Л. в лагере подготовки террористов был построен макет ванного корпуса для соответствующих тренировок исполнителей убийства. Японцы пришли к выводу о реальности осуществления их замысла.

В январе 1939 г. Л. и группа террористов, состоящая из белоэмигрантов, отбыла на пароходе в Неаполь, где была встречена японским разведчиком. После оформления необходимых документов и получения виз Л. и его группа выехали в Стамбул. Затем террористы направились к советско-турецкой границе, пересекли ее и двинулись по берегу реки Моруха. Однако здесь они были встречены пулеметным огнем. Авангард группы был уничтожен, остальным удалось скрыться.

После провала операции Л. возвратился в Японию, где продолжил работу в японской военной разведке. Готовил обзоры советской прессы и радиопередач из СССР, делал экспертные заключения о советской внешней политике. Участвовал как эксперт в разработке подрывных акций на территории Советского Союза.

После вступления в августе 1945 г. советских войск в Маньчжурию Л. был вызван якобы для переговоров в военную миссию в г. Дайрен, где был убит. По другой версии, Л. был задушен, а его тело выброшено в залив.

Виталий Каравашкин, "Кто предавал Россию", 2008

О нем в

Генрих Самойлович Люшков, (1900-1968), родился в Одессе, в семье портного. Еврей. Получил среднее образование, работал конторщиком. Политикой до революции не интересовался, в партию большевиков вступил в 1917г., под влиянием старшего брата. Тогда же вступил в Красную гвардию, а в 1918г. был принят на службу в ВЧК. Член Одесского ревкома, был на подпольной работе на оккупированной немцами Украине, а в 1920г. – зампредседателя ЧК в Тирасполе, где «отличился» депортациями румын. Затем служил в Одесской, Каменец-Подольской, Проскуровской ЧК, а в 1924г. был переведен в Харьков, и вскоре его отправили за границу – Люшков занимался экономическим шпионажем в Германии. Генрих Самойлович показал себя хорошим разведчиком, компенсируя природными способностями и умом нехватку образования .

В 1931г. Г.С.Люшков – начальник Секретно-политического отдела ГПУ Украины, и занимается «выкорчевыванием националистического подполья»: был одним из инициаторов фальсифицированного «дела» о «Союзе украинской молодежи», за что его повысили – перевели в центральный аппарат ГПУ, и поручили ведение следствия по новому фальсифицированному делу: «Русской национальной партии». Люшков сам вел допросы арестованных . Его вновь «отличили»: привлекли к расследованию обстоятельств убийства С.М.Кирова. Противодействовал попыткам Н.И.Ежова и А.В.Косарева контролировать ход следствия, выдвинул версию о том, что стрелявший в Кирова Л.Николаев был психически ненормальным, и что зиновьевская оппозиция, на причастность к делу которой указывал И.В.Сталин, тут ни при чем . Сталин простил Люшкову проявленную им принципиальность , а Н.И.Ежов даже сделал его одним из своих «фаворитов»: в 1934-1936гг. Люшков фактически забирает в свои руки из-под влияние Ягоды Секретно-политический отдел НКВД, готовит важнейшие приказы по наркомату и докладные записки в ЦК от имени наркома .

В 1935-1936гг. Г.С.Люшков – один из руководителей подготовки «Кремлевского дела» и процесса над Зиновьевым и Каменевым. В 1936-1937гг. – начальник УНКВД по Азово-Черноморскому краю, где руководил развертыванием массового террора. Входил в краевую «тройку» НКВД, с его санкции был арестован, например, видный большевик А.Г.Белобородов. За «успехи» был награжден Орденом Ленина, и Ежов, доверявший ему теперь ненамного меньше, чем М.П.Фриновскому или Л.М.Заковскому, отправил его полпредом НКВД по Дальнему Востоку – по сути, своим личным представителем с почти неограниченными полномочиями. Свои инструкции по работе ему дал и лично Сталин. В Хабаровске Г.С.Люшков устроил «чистку» местного НКВД: было за что – местные чекисты, пользуясь удаленностью от центра, без стеснения занимались казнокрадством и различными хищениями. «Налево» уходили большие ценности. Все это добро сбывалось в Китай, Японию, Корею, США, Канаду, а в значительной мере – присваивалось или отправлялось в Москву в виде «доли» начальству. Люшковым были арестованы по этим фактам 40 чекистов , в том числе такой известный, как Т.П.Дерибас, были раскрыты махинации в тресте «Дальстрой» и арестованы его начальник Э.П.Берзин и 21 его подельник . Генрих Самойлович занимался там не только борьбой с коррупцией, но и депортацией корейского населения в Колымский край и на Камчатку, что обернулось гибелью многих тысяч людей . После 1934г. прежнюю принципиальность с него как рукой сняло, и он заботился лишь о том, чтобы выжить.

Отношения Люшкова и Н.И.Ежова в 1938г. стали еще теснее, чем раньше: Ежов поручил Люшкову важную миссию: установить контакт с японской и американской разведкой, и выяснить, как Япония и США посмотрят на возможный приход к власти НКВД и лично Ежова. Люшков должен был контролировать поведение командования Дальневосточным фронтом и его командующего, маршала В.К.Блюхера. В решающий момент Г.С.Люшков должен был взять ситуацию на Дальнем Востоке под свой контроль. Непосредственный контакт с ним от имени Ежова поддерживал М.П.Фриновский. Контакт с японцами определенного итога не дал: те ставили свою позицию в зависимость от отношения Ежова к японской политике в Китае, и так далее; Ежов же с ответом затруднялся . Что касается позиции США, то она Люшкову была известна и без того: американцев устраивал Сталин. Г.С.Люшков заведенные им по поручению Ежова контакты с японцами и американцами использовал в личных целях: создал себе «запасной аэродром» на случай угрозы ареста .

Н.И.Ежов оберегал Люшкова от возможных неприятностей. Так, когда бывший нарком НКВД ЗСФСР Д.И.Лордкипанидзе на допросе у М.П.Фриновского назвал Люшкова причастным к «контрреволюционной организации правых», Ежов добился от него изменения показаний, и не сообщил об этом Сталину. А когда показания о его «антисоветских взглядах» дали Л.Г.Миронов, Г.Е.Прокофьева, и Н.М.Быстрых, Ежов удалил из документов и эти показания тоже. Политическое недоверие Люшкову высказал в апреле 1938г. В.К.Блюхер, но Сталин счел это следствием их личного конфликта, и не придал его словам значения . Но затем положение Люшкова осложнилось: были арестованы И.М.Леплевский и М.А.Каган – люди из ближайшего окружения Люшкова, он был снят с работы и вызван в Москву, а в Хабаровск поехал с проверкой личный представитель Сталина Л.З.Мехлис . Понимая, что это значит, Генрих Самойлович решил не дожидаться неприятностей, и 13 июня 1938г. бежал к японцам. Он попытался переправить за рубеж свою жену, жившую в Москве, но ее успели арестовать .

Сменивший Люшкова Г.Ф.Горбач провел «чистку» всех его ставленников: так Ежов убирал всех, кто мог дать уличающие его показания, особенно о контактах с Японией и США.

Бегство Люшкова стало одним из главных поводов для смещения Ежова с должности: узнав о бегстве, Николай Иванович расплакался, и заявил: «Теперь я пропал».

В Японии Г.С.Люшков дал обширные, в том числе, с публикацией в прессе, показания о «методах» работы НКВД, о пытках, депортациях и массовых бессудных казнях, привел множество примеров фальсифицированных политических судебных процессов, опубликовал ряд прихваченных им с собой документов. Не стал скрывать и своего участия в терроре, признав свою деятельность преступной. Коммунизм Люшков охарактеризовал, как античеловеческую идеологию, а большевистский режим назвал преступным.

Работал в Токио, Дайрэне, сотрудничал с японской военной разведкой и генштабом. Предостерег японцев от нападения на СССР – и в 1939, и в 1941гг., предупредив их о значительном превосходстве сил РККА над японской армией и о том, что нападение Японии на СССР будет выгодно только Сталину. Также Г.С.Люшков предлагал японцам заключить приемлемый мир с Китаем, предупреждая их, что война с Китаем на руку только СССР и китайским коммунистам, для которых такая война – единственный шанс прийти к власти. Категорически не советовал он и вступать в войну с США.

В 1939г. Люшков был заочно приговорен в СССР к смертной казни .

После вступления Японии в войну с США для Люшкова стало ясно, что проигрыш японцев неизбежен рано или поздно, поэтому он постарался восстановить контакт с американцами. Точнее – стал ждать, когда те его сами найдут, что и случилось в 1943г.

Длительное время в советской и российской историографии циркулировали «сведения» о том, что Люшков, якобы, в 1945г. был «казнен японцами», «застрелился», был «уничтожен советскими диверсантами». Сам Люшков считал себя изменником не Родине, а большевистскому режиму. Но в начале 2000х годов были рассекречены некоторые американские документы той эпохи. Из них следует, что в августе 1945г. Г.С.Люшков, в обстановке краха Японии, бежал и укрылся на одной из конспиративных квартир американской разведки, а в октябре того же года – доставлен в США. Жил по новым документам – в Сан-Франциско, Лос-Анджелесе, был консультантом ЦРУ и Госдепартамента по проблемам Дальнего Востока и советской внешней политики. Автор нескольких «закрытых» монографий по истории советской разведки. В 1960г. вышел на пенсию, вел размеренный образ жизни. К тому времени он был весьма обеспеченным человеком. Общения с публикой избегал по соображениям безопасности. Последние несколько лет жизни серьезно болел. Умер Генрих Самойлович Люшков в 1968г.

Будущий видный деятель НКВД родился в 1900 году в Одессе. Его отец — мелкий портной Самуил Люшков смог заработать на образование своим сыновьям. Однако они двинулись не в коммерцию, как того желал папаша, а в революционную борьбу. Сначала большевиком стал старший брат, а в 1917-м под его влиянием партийной работой занялся и Генрих. Круговерть революции и Гражданской войны помотала Люшкова-младшего по всей Украине. Он был красногвардейцем, мелким сотрудником ЧК, одесским подпольщиком, конармейцем, политработником… Закончил войну комиссаром ударной отдельной бригады 14-й армии с орденом Красного знамени на груди, и в 1920 году осел в Тираспольской ЧК.

В органах госбезопасности Люшков пришелся ко двору и начал стремительную карьеру. 7 августа 1931 года его перевели в Москву, в центральный аппарат ОГПУ-НКВД, а через несколько месяцев он оказался в Берлине, где выведывал военные секреты авиастроительной фирмы «Юнкерс». Не очень понятно, как он это делал, так как немецкого, впрочем, как и других иностранных языков, Люшков не знал, но по результатам его секретной командировки получился обстоятельный доклад, попавший на стол самому Сталину и, возможно, запомнившийся вождю. Впрочем, дальше вверх по карьерной лестнице Люшков двинулся не в сторону промышленного шпионажа, а в направлении разоблачения внутренних врагов советской власти. В 1933 году Генрих Самойлович в должности заместителя начальника секретно-политического отдела ОГПУ фабриковал дело «Российской национальной партии» (так называемое «дело Славистов») и лично допрашивал арестованных. В декабре 1934 года был откомандирован в Ленинград, где принимал активное участие в расследовании убийства Кирова.

Генрих Ягода

Люшков явно пользовался расположением всесильного наркома внутренних дел Генриха Ягоды. С 1935 года, получив звание комиссара госбезопасности третьего ранга, он лично готовил тексты докладов и записок наркома в ЦК. В центральном аппарате ГПУ Люшкова считали правой рукой Ягоды. Нарком бросал своего протеже на «раскрытия» таких ответственных дел, как «кремлевское» и «троцкистско-зиновьевского центра», поручал ему подготовку открытого московского процесса в августе 1936 года.

В сентябре Ягода был снят с должности наркома внутренних дел, а в январе 1937 года арестован. В центральном аппарате НКВД новый нарком Николай Ежов произвел грандиозную чистку. Под нож попали все более-менее заметные сотрудники Ягоды. Исключением оказался только Генрих Люшков. Он был знаком с Ежовым еще по расследованию убийства Кирова, причем тогда они не раз конфликтовали из-за попыток Николая Ивановича контролировать следствие. Однако спустя два года Ежов, вопреки своим правилам, не стал припоминать старые распри. Люшков вдруг оказался у него в фаворе. Вчерашние коллеги Генриха Самойловича давали против него показания, но «стальной нарком» приказывал следователям переписывать протоколы, убирая оттуда все упоминания о своём любимчике. Люшков в это время получил новый ответственный пост — начальника УНКВД по Азово-Черноморскому краю.

На юге Люшков не только руководил набиравшими размах репрессиями, но и занимался укреплением системы охраны мест отдыха руководителей партии и советского государства, в том числе дачи самого Сталина в Мацесте.

Дом-коммуна работников НКВД

Со своими обязанностями он справлялся очень хорошо. В начале лета 1937 года его вызвали в Москву, наградили орденом Ленина, и перекинули на еще более важное направление — на Дальний Восток. Перед отъездом Люшков получил личную аудиенцию у самого Сталина. Люшков получил от вождя три секретных задания: следить за маршалом Блюхером, лично арестовать начальника авиации Дальневосточной армии Лапина и предыдущего начальника УНКВД по Дальнему Востоку Балицкого. Последнего Люшков знал еще с двадцатых годов по совместной работе на Украине, но как сам он вспоминал впоследствии, «если бы при получении этих заданий я проявил какие-нибудь эмоции или колебания, то не вышел бы из Кремля». Новому начальнику управления НКВД по Дальнему Востоку была высочайше разъяснена вся важность его будущей работы — Япония тогда считалась потенциальным врагом СССР № 1, а вся обширная приграничная территория кишмя кишела затаившимися врагами советской власти. Окрыленный напутствием вождя Люшков умчался к новому месту службы.

На Дальнем Востоке он развернулся. Первым делом Люшков арестовал сорок местных руководителей НКВД. Все они как на подбор оказались активными участниками правотроцкистской организации. Внутричекистскими кадровыми вопросами дело не ограничилось. За время руководства Люшковым дальневосточными органами госбезопасности было арестовано двести тысяч человек, семь тысяч из которых расстреляли. Комиссаром госбезопасности третьего ранга Г. С. Люшковым было задумано, организовано и блестяще претворено в жизнь одно из первых в СССР переселений народов — все корейцы, бывшие к своему несчастью, гражданами Советского Союза были высланы в Среднюю Азию. По результатам такой бурной деятельности Генрих Самойлович мог рассчитывать на очередной орден, но он каким-то шестым чувством почуял, что дело пахнет керосином — надвигалась новая чистка органов.

Николай Ежов

Люшков решил не дожидаться ареста и начал готовиться к побегу. Сначала он позаботился о семье. Для своей падчерицы, которая часто болела в дальневосточном климате, он выхлопотал в Москве разрешение пройти курс лечения в Польше, и отправил жену Нину Люшкову-Письменную вместе с девочкой через всю страну на запад. Как оказалось, не зря. 26 мая 1938 года пришла телеграмма от Ежова: Люшкова переводят с повышением в Москву. Поняв, что его вызывают в столицу для ареста, чекист бодро ответил, что счастлив оправдать доверие партии. В начале июня он получил от жены телеграмму с оговоренными заранее словами: «Шлю свои поцелуи». Это означало, что семья в безопасности.

12 июня 1938 года начальник дальневосточного НКВД выехал с инспекцией в приграничную зону. Под утро он заявил, что ему необходимо лично встретиться с особо важным маньчжурским агентом-нелегалом, и в сопровождении начальника заставы двинулся к контрольно-следовой полосе. Оставив попутчика в лесу, он приказал подождать себя минут сорок, и ушел на ту сторону. Пограничник прождал два часа, затем поднял заставу в ружье. До утра бойцы прочесывали окрестности, но высокого начальника не нашли.

Утром 13 июня человек в полевой форме с тремя малиновыми ромбами на петлицах и орденами на груди набрёл на маньчжурского пограничника и на ломаном японском приказал отвести себя в штаб. Там поначалу испугались такого подарка и робко доложили о госте начальству. Через несколько дней Люшков уже был в Токио. Побег тщательно скрывался и японской, и советской сторонами, но в СССР скоро сделали соответствующие оргвыводы. Предательство Люшкова стало одной из причин смещения его покровителя Ежова и одним из главных пунктов обвинения стального наркома.

Токио, 1939

24 июня информация о переходе какого-то важного чекиста к японцам появилась в рижской газете. Еще через несколько дней эту новость, уже с упоминанием фамилии Люшкова подхватила немецкая пресса. Японцы решили, что скрывать беглеца нет смысла. 13 июля в токийском отеле «Санно» состоялась пресс-конференция. Охранников в штатском на ней было больше, чем журналистов — японцы серьезно опасались покушения на перебежчика. Сначала Люшков выступил перед иностранными журналистами, а потом перед японскими. Он продемонстрировал своё служебное удостоверение и корочки депутата Верховного совета, рассказал, что он противник не СССР, а сталинизма, подробно остановился на размахе репрессий в Советском Союзе. В кабинетах японских разведчиков Люшков был гораздо более разговорчивым. Он подробно расписал места расположения частей Красной армии на Дальнем Востоке, их численность, систему развертывания войск в случае начала военных действий. Японский генштаб был неприятно поражен численным перевесом советских войск, которые намного превосходили японские не только в живой силе, но и по количеству самолетов и танков. Правдивость слов перебежчика подтвердилась во время произошедших вскоре столкновений на озере Хасан и Халхин-Голе. Кроме того, чекист выдал новым хозяевам всех советских агентов, о которых знал, в том числе завербованного НКВД белого генерала Семёнова.

Информацией Люшкова серьезно заинтересовался немецкий Абвер. Адмирал Канарис послал в Токио своего личного представителя, полковника Грейлинга, который по результатам разговоров с бывшим чекистом составил толстенный доклад. Москва требовала от своего резидента в Японии Рихарда Зорге узнать, что именно разболтал немцам Люшков, но всемогущий агент Рамзай смог переснять всего несколько страниц этого доклада. Впрочем, и по ним было ясно, что Люшков не скрывал ничего.

В обмен на все эти сведения Генрих Самойлович попросил всего лишь найти его семью. Но тщательные поиски в Польше и Прибалтике не дали результата. Позже выяснилось, что жена поторопилась с отправкой условленной телеграммы и 15 июня 1938 года была арестована вместе с дочкой ещё на территории СССР. До сих пор встречаются сведения, что Нину Письменную-Люшкову после жестоких пыток расстреляли, но на самом деле органы обошлись с ней до странности мягко. 19 января 1939 года Люшкова-Письменная Н. В. была осуждена как член семьи изменника родины на 8 лет лагерей. 15 февраля 1940 года Особое совещание при НКВД пересмотрело её дело, постановило считать её отбывшей срок и отправило в пятилетнюю ссылку. В 1962 году Нина Письменная была полностью реабилитирована и перебралась в Латвию, где скончалась в 1999 году. Её дочь Людмила не сгинула, как утверждалось, в спецдетдоме, а воспитывалась родственниками и умерла в Латвии в 2010 году.

Всего этого Люшков не мог знать, он лишь понимал, что его семья пропала. За это он решил мстить лично Сталину и предложил японцам организовать покушение на него. Во время работы на юге Люшков лично разрабатывал систему охраны дачи Сталина в Мацесте и задумал нанести удар по вождю именно там. Подготовленная группа из белоэмигрантов была переброшена японцами на советско-турецкую границу. Тщательно разработанный план одного из крайне немногочисленных реальных покушений на Сталина сорвался в последний момент — среди диверсантов оказался агент НКВД, о котором Люшков не знал. Переход границы не удался. После этого Люшков полностью прекратил общение с белоэмигрантами в Китае, опасаясь многочисленных советских агентов.

Капитуляция Квантунской армии, август 1945

Люшков был назначен старшим консультантом секретного отдела японского генштаба, который занимался разведкой, пропагандой и психологической войной против СССР. Бывший чекист регулярно знакомился с советской печатью и составлял обширные, но очень дельные доклады, выжимки из которых даже публиковались анонимно в японской прессе. Жил Люшков уединенно, мало гулял, интересовался только работой. Стиль его жизни не изменился, когда во время войны его перевели в штаб Квантунской армии.

Размеренная работа перебежчика нарушилась в августе 1945 года. Вскоре после объявления Советским Союзом войны Японии следы Люшкова затерялись. По официальной версии, 19 августа начальник Дайрэнской военной миссии Ютака Такеока предложил Люшкову застрелиться, чтобы не попасть в советский плен, а после отказа застрелил чекиста сам. По другим свидетельствам, японцы хотели обменять перебежчика на попавшего в плен сына премьера Фумимаро Коноэ, а когда Люшков воспротивился, попросту задушили его. Обе эти версии кончаются одним: кремацией тела бывшего чекиста. То есть трупа Люшкова никто не видел, и это вызывает вопросы: зачем японцам уже после капитуляции, в панике бегства утруждать себя кремацией тела какого-то гайдзина? Встречаются косвенные свидетельства, что Люшкова видели в обезумевшей от страха толпе на вокзале Дайрэна на следующий день после его якобы смерти. Возможно, ему удалось бежать и дожить до старости где-нибудь в Австралии, а может быть он попал в плен и был расстрелян — еще в 1939 году в СССР его заочно приговорили к смертной казни. Как бы то ни было, после августа 1945 года непотопляемый Генрих Самойлович Люшков нигде не всплывал.

Российская империя
СССР СССР

Ге́нрих Само́йлович Люшко́в ( , Одесса - 19 августа , Дайрэн , Японская империя) - видный деятель советских спецслужб, комиссар государственной безопасности 3-го ранга . Входил в состав особых троек НКВД СССР .

В 1938 году, опасаясь неминуемого ареста, бежал в Маньчжурию и активно сотрудничал с японской разведкой. За границей подробно освещал своё участие в Большом терроре , разоблачал методы НКВД, готовил покушение на Сталина .

Биография [ | код ]

Ранние годы [ | код ]

Карьера в ЧК/ОГПУ/НКВД [ | код ]

В декабре 1934 года участвовал в расследовании убийства С. М. Кирова . Пытался противодействовать попыткам Н. И. Ежова и А. В. Косарева контролировать следствие (впоследствии, перебежав к японцам, заявил, что убийца Кирова Л. В. Николаев был психически больным человеком, а не участником террористической зиновьевской организации, на которую «выводило» следствие). Но тогдашние разногласия будущий нарком НКВД Люшкову не припоминал, напротив, держал его в своих фаворитах. Люшков пользовался расположением и наркома внутренних дел в 1934-1936 годах Г. Г. Ягоды : после возвращения из Ленинграда он готовил важнейшие приказы по НКВД и наиболее значимые докладные записки в ЦК партии (от имени Ягоды), используясь для контроля за обстановкой в Секретно-Политическом отделе .

В 1935-1936 годах участвовал в таких громких расследованиях, как «Кремлёвское дело » и дело «троцкистско-зиновьевского центра» (лёгшее в основу Московского процесса). По завершении последнего был назначен начальником УНКВД по Азово-Черноморскому краю (до 1937 года). Руководил развёртыванием большого террора в Причерноморье. Входил в состав краевой тройки , созданной по приказу НКВД СССР от 30.07.1937 № 00447 и активно участвовал в сталинских репрессиях .

В начале июня 1937 года награждён орденом Ленина .

В 1937-1938 годах - начальник управления НКВД по Дальнему Востоку . В связи с начавшейся военной интервенцией Японии против Китая обстановка в регионе вызывает повышенное внимание советского руководства. 28 июня 1937 года он получает краткий инструктаж своих будущих обязанностей лично от Сталина в ходе 15-минутной аудиенции.

Компромат, отзыв в Москву и побег [ | код ]

Люшков был самым высокопоставленным выдвиженцем Ягоды , который долгое время сохранял позиции после его опалы. Более того, новый всесильный нарком НКВД всячески защищал его имя от компромата. Ягода был приговорён к расстрелу на III Московском процессе , и в 1937-1938 годах подследственные чекисты часто называли вместе с фамилией бывшего наркома фамилию Люшкова. Об его принадлежности к контрреволюционной организации сообщал, в частности, бывший глава НКВД ЗСФСР Д. И. Лордкипанидзе , однако Ежов не стал доводить сведения до Сталина, а потребовал от Фриновского допросить Ягоду и доказать непричастность Люшкова. Показания заместителя Ягоды Г. Е. Прокофьева были исправлены с исключением фрагмента о Люшкове. Фриновский выразил сомнение в необходимости оберегать Люшкова, однако Ежов переубедил своего заместителя.

Уже после направления Люшкова на Дальний Восток поступил компромат на него от Л. Г. Миронова (бывшего начальника Контрразведывательного отдела ГУГБ НКВД СССР) и Н. М. Быстрых (брата заместителя начальника Главного управления рабоче-крестьянской милиции). Первого Ежов передопросил и заставил отказаться от прежних показаний, второй был «квалифицирован» в уголовники, что позволило отдать его дело милицейской «тройке» и убрать политическую составляющую.

Однако затем вопрос о политическом недоверии Люшкову был высказан маршалом В. К. Блюхером . В конце апреля 1938 года был арестован И. М. Леплевский - один из ближайших соратников Люшкова, а чуть позже за укрывательство брата-троцкиста вызван в Москву и арестован заместитель Люшкова М. А. Каган , что было уже серьёзным тревожным знаком. 26 мая 1938 года Люшков был освобождён от обязанностей начальника Дальневосточного УНКВД якобы в связи с реорганизацией ГУГБ НКВД и назначением в центральный аппарат. Ежов сообщил ему об этом в телеграмме, где просил высказать отношение к переводу в Москву. Текст телеграммы выдавал, что в действительности его отзывали для ареста (конкретная должность не предлагалась, выяснялось только желание работать в центре вообще, о чём при назначениях не спрашивали; почему-то специально говорилось о подборе преемника). В июне 1938 года на Дальний Восток прибыли Фриновский и Л. З. Мехлис для проведения чистки руководства Тихоокеанского флота , погранвойск и местного НКВД.

Опытный чекист, знавший методы НКВД, понял, что это значит, и, осознав нависшую над ним угрозу, решил бежать из страны. По имеющимся в настоящее время архивным данным можно с определённой долей уверенности утверждать, что Люшков заранее подготовил свой побег. 28 мая он телеграфировал, что благодарит за оказанное доверие и считает новую работу за честь, однако ещё за 2 недели до этого он приказал своей жене взять дочь и следовать в одну из клиник Западной Европы (документы, подтверждающие необходимость лечения дочери, для этой поездки к тому времени были уже готовы). По благополучном прибытии жена должна была прислать Люшкову телеграмму, содержащую текст «Шлю свои поцелуи». Однако разработка Люшкова началась уже тогда - жена Нина Васильевна Письменная (первая жена Якова Вольфовича Письменного - генерал-майора НКВД Украины и известнейшего лётчика-испытателя) была арестована 15 июня 1938 года. 19 января 1939 года она была осуждена как член семьи изменника Родины на 8 лет лагерей. 15 февраля 1940 года Особое совещание при НКВД пересмотрело её дело, постановило считать её отбывшей срок и отправило в пятилетнюю ссылку. После реабилитации в 1962 году она нашла дочь Людмилу Яковлевну Письменную (падчерицу Люшкова) в Юрмале (Латвия), где и прожила всю последующую жизнь и скончалась в возрасте 90 лет там же в 1999 году. Падчерица Люшкова Людмила Письменная после ареста матери и бегства отчима была спасена родной сестрой своего отца Анной Владимировной (Вольфовной) Шульман (Письменной) и после войны с её семьёй переехала в Латвию, где и прожила до своей кончины в 2010 году.

9 июня 1938 года Люшков сообщил заместителю Г. М. Осинину-Винницкому о своём выезде в приграничный Посьет для встречи с особо важным агентом. В ночь на 13 июня он прибыл в расположение 59-го погранотряда , якобы для инспекции постов и приграничной полосы. Люшков был одет в полевую форму при наградах. Приказав начальнику заставы сопровождать его, он пешком двинулся к одному из участков границы. По прибытии Люшков объявил сопровождающему, что у него встреча на «той стороне» с особо важным маньчжурским агентом-нелегалом, и, поскольку того никто не должен знать в лицо, дальше он пойдёт один, а начальник заставы должен углубиться в сторону советской территории на полкилометра и ждать условного сигнала. Люшков ушёл, а начальник заставы сделал как было приказано, но, прождав его более двух часов, поднял тревогу. Застава была поднята в ружьё, и более 100 пограничников прочёсывали местность до утра. Более недели, до того как пришли вести из Японии, Люшков считался пропавшим без вести, а именно что его похитили (убили) японцы. Люшков же к тому времени пересёк границу и 14 июня 1938 года примерно в 5:30 у города Хуньчунь сдался маньчжурским пограничникам и попросил политического убежища. После переправлен в Японию и сотрудничал с японским военным ведомством .